Историк, культуролог Вячеслав Раков полагает, что мир болен, а люди живут в привычной для них плоскости, боясь выйти за пределы «здешнего». Об этом же в своих фильмах говорили Андрей Тарковский и Андрей Звягинцев. О том, как эти два режиссёра чувствовали сложный мир и почему важно заставить зрителя страдать, Раков рассказал в рамках лекции на кратких киноведческих курсах «PROкино» в киноцентре «Премьер».
Андрей Тарковский и Андрей Звягинцев — два режиссёра, которых многое связывает, но между ними можно найти и несколько важных различий. Оба они не вписываются в кинематографический мейнстрим не только в России, но и в мире. Мейнстрим — это не только попса, это могут быть и серьёзные фильмы, но это фильмы, которые повествуют главным образом о социальных проблемах. То есть они не выходят за пределы того, что мы называем «здешним». А Тарковский и Звягинцев выходят за эти границы, они чувствуют, что мы живём в сложном мире.
Сложный мир — это мир, который не укладывается в текущую действительность, в социальную плоскость. Оба эти режиссёра чувствуют, что мир объёмный, стереометричный. Другое дело, что современный человек этого не замечает. Он живёт в понятной ему плоскости.
Вообще в последние пару столетий мир уплощается. В средние века, например, мир был объёмным. И в средние века, как говорит писатель из «Сталкера», жить было интереснее. Там было меньше еды, люди были более глупы в рационалистическом плане, но они жили в мире, где присутствовало не только «здешнее», но и «иное». Это был мир не окружающей среды, а окружающей природы. А XVIII, XIX, XX века — это три столетия деградации. Хотя нам представляется, что это время прогресса. Мы живём в эпоху сумерек, невзирая на то, что за окном солнышко.
И вот Тарковский и Звягинцев предельно остро чувствуют, что солнце модерна закатывается, что вот уж скоро полночь. Вот одна цитата из дневника Тарковского: «На пути истории цивилизации духовная половина человека всё дальше и дальше отделялась от животного, материального. И сейчас, в темноте бесконечного пространства, мы видим огни уходящего поезда. Это навсегда и безнадёжно уносится наша вторая половина существа. Дух и плоть, чувства и разум никогда уже не смогут соединиться вновь. Слишком поздно». Грустно. Для меня это даже слишком категорично, я не столь пессимистичен.
Тарковский и Звягинцев напряжённо вслушиваются в эпоху. И они чувствуют то, на что всем остальным, грубо говоря, начхать. «Не брать в голову» — в этом сейчас мудрость жизни. У меня такое ощущение, что в наше время можно не думать. Можно заниматься наукой и не думать. Можно диплом высидеть, как курица яйцо, и диссертацию можно высидеть, и всё, что угодно.
Мы живём, как говорит Тарковский, в ошибочном мире. И эта апокалиптическая нота объединяет их со Звягинцевым. Люди всё больше замыкаются. И уже очень сложно разомкнуться в бытие. Мы живём скучной жизнью. Поэтому нам нужен допинг, адреналин — алкоголь, наркотики, спорт на грани смерти. Но дальше так жить нельзя. Что-то должно случиться — либо это будет катаклизм, либо, может быть, человек изменится, потому что ему будет уж очень плохо. Вообще страдание — это лучший воспитатель. «Когда страдание достаточно велико, дело идёт на лад», — писал Герман Гессе. Тарковский и Звягинцев пытаются заставить человека страдать. Только тогда с ним что-то может произойти, а иначе броню равнодушия, безразличия, тупости не пробить.
Это то, что объединяет этих двух режиссёров. Но каждый из них прошёл свой творческий путь. Тарковский прожил насыщенную, но короткую жизнь. Он начинал в 1960-е годы, это было время, когда советская интеллигенция праздновала время «оттепели». Он в этой среде был своим, но всю оставшуюся жизнь пытался изжить в себе привязанность к социальному. Тарковский менялся от картины к картине.
Он прошёл путь от поэзии к медитации, а от медитации к метафизике. Его первый фильм «Иваново детство» очень поэтичный. Я был удивлён, как Тарковский работает с предметами, с фактурным миром, с материальной действительностью. Меня поразило, что он показывал мир таким, какой он есть, ведь человек обычно воспринимает мир сквозь призму своих тревог, психических проблем и поэтому редко видит его таким, какой он есть. «Иваново детство» — это поэзия без всякой интерпретации. Это был период, когда Тарковский работал, опираясь на восточную философию.
Следующий фильм — «Андрей Рублёв». В нём Тарковский уже обращается к православию, и потихоньку начинает открывать собственную традицию. Режиссёр начинает выходить на простор большого мира. Но центральный момент его творчества приходится на «Сталкера». Это уже не чистая поэзия «Иванова детства», но ещё не метафизика «Ностальгии» и «Жертвоприношения». «Сталкер» — это фильм-пазл, загадка, медитация. А «Ностальгия» и «Жертвоприношение» — это уже фильмы проповеднические, где Тарковский становится вполне православным человеком. Отчасти он искупил вину светской русской интеллигенции, которая сама захотела стать церковью.
Андрей Звягинцев, на мой взгляд, является последователем Тарковского, но не его имитатором. Звягинцев — интроверт. Ему не нужно было, как Тарковскому, избавляться от интеллигентских комплексов. Но он также верующий человек и также считает, что только вера способна раскрыть человека. Звягинцев — это не человек действия, который будет насильно менять этот мир. Но он создаёт образы, чтобы «достать» человека. Он говорит о шаге по вертикали. О том, что человек должен выбраться за пределы этого падшего мира и совершить шаг по вертикали — не важно вниз или вверх. Для него, как и для Тарковского, искусство — это тоже инициация, смерть, а потом второе рождение. Однако он никого не учит жить, в его фильмах нет морали. Мораль, как он считает, — это жевательная резинка.
Наверное, Звягинцев более минималистичен, чем Тарковский. У него это доходит до аскезы. В его фильмах больше боли, чем у Тарковского. Он хочет показать, что мы на грани. Мы переживаем жесточайший моральный кризис. И поэтому Звягинцев опустился до социального посыла, который мы видим в «Левиафане». Это фильм-вопль. Да, мы больной народ. Поправимся мы или нет — зависит от нас.
